За два года политического срока Надежда (имя изменено) прошла через избиение ГУБОПом, пытки на Окрестина и рабскую работу в колонии. Мы записали ее жуткий рассказ о предложениях группового секса от силовиков, заключенной, которая перекрутила внуков на фарш, и свидания с близкими в снах.
«Не было иллюзий, записывать покаянное видео или нет, так как не хотела иметь сломанный нос или перебитые зубы»
Меня задерживал ГУБОПиК в 2022-м. Со всех сторон на улице, как стая гиен, налетело 12 человек с автоматами, завели в дом. Ходили по квартире, как по магазину, украли у меня деньги и личные вещи. Начали смотреть гаджеты, но не было шанса даже рыпнуться: меня положили на пол, начали шлепать ладонью по ягодицам и кричать, что если я сейчас не дам им пароли от телефонов, они меня изнасилуют, все 12 человек.
Один из них все называл свое имя и говорил: «Погуглишь, Я Валерий [Высоцкий] из ГУБОПа, ты поймешь, что со мной шутить не стоит». Через два года я погуглила и теперь понимаю, что делала все правильно, так как если бы я пыталась себя защитить, я бы осталась без зубов.
Помню, как они меня везли в ГУБОПиК. Они очень озабоченые, весь путь от моего дома до ГУБОПиКа предлагали мне групповой секс: мол, если я с ними всеми позабавлюсь, возможно, они меня не посадят. В ГУБОПиКе меня посадили в коридоре напротив шкафа и между двумя открытыми кабинетами. Человек справа спрашивал пароли, человек слева притворялся хорошим. Если кто-то проходил мимо, он обязательно здоровался со мной и бил меня по затылку так, чтобы я лбом билась о шкаф.
После допроса меня повели записывать покаянное видео в кабинет, увешанный плакатами с буквой Z из георгиевских лент. Там были ребята-айтишники, адекватные, совсем не похожие на ГУБОПиК. Я слышала допрос мужчин в соседнем кабинете и понимала, что там бьют человека. Поэтому у меня не было иллюзий, записывать видео или нет, я не хотела иметь сломанный нос или перебитые зубы.
Потом был допрос в Следственном комитете. Я зашла в беленький кабинет, увешанный грамотами, и поняла, что у меня все плохо. Они не хотели слушать, что мои действия подпадают под административную статью, у них есть Уголовный кодекс, который я якобы нарушила. С самооправданием у них все нормально, они не считают себя людьми, которые конвейером забрасывают в топку сотни людей.
На Окрестина была классика: пресс-камера для политических, где нам не давали туалетную бумагу и мыло, не выключали свет, было много клопов и вонь. Там было холодно даже летом, матрасы не давали. Нас было десять человек на два места: две спали на нижней койке, две — на верхней, и шесть женщин — на полу.
Это были 10 суток ада. Я — правопослушная гражданка, даже когда я превышала скорость, оплачивала штрафы в течение 15 минут. Никогда не думала что-то у кого-то украсть, сомневаюсь, что я способна на убийство или мошенничество. Еще утром моя жизнь была нормальной, а тут вечером ты сидишь в камере, где такие же, как и ты —учительницы, айтишницы, многодетные матери, работницы профсоюза. Приходят суицидальные мысли, ты просто не веришь в происходящее.
Во время ареста я не пролила ни одной слезы, была в ступоре, но на Окрестина меня прорвало, я плакала трое суток. А потом началась торговля с собой: может, меня отпустят, дадут домашнюю химию? При этом ждешь, когда тебе предъявят обвинение и переведут на Володарку из этой пыточной.
На Володарке меня никто не стремился унизить. К 2020-му она была уголовной, а позже стала политической. Раньше там все коридоры были завешены «причалами» — это когда от одной камеры к другой висит нитка, и по ней передается записка. А при мне этого уже не было: пару раз мы забросили причал, нас поймали — и на этом все. Когда мы проходили мимо других камер, бросали в окошко записки, это называется «малявы».
Долго не хотела переходить на этот сленг. Но одна девушка объяснила мне, что нельзя назвать железку, из-за которой болит спина, кроватью. Это шконка. А эти тяжелые двери, на которых десять замков и которые не дают тебе вернуться к родным, не назовешь дверью, это «тормоза» — мол, будешь называть кроватью и дверью настоящие кровать и двери.
Поэтому я расслабилась и начала изучать сленг, впускать тюрьму в себя. Впустила так, что не знаю, как от этой тюрьмы избавиться, мне до сих пор снится только она. За решеткой мне снилась воля, я просыпалась и в ужасе оглядывалась вокруг, а теперь все наоборот. За последние два года я каждую ночь видела сон, они были странные. Снились родные, и я просто во сне понимала, что сейчас проснусь, хотела подольше удержать их в объятиях, что-то сказать.
«Нас выносят в покрывале как собак»
Думала, в колонии все будет в политзаключенных — ведь если я, мелкая блоха, туда еду, что говорить о других? Приезжаю, а там где-то сто политических в колонии. Что я делаю в одном списке с Колесниковой, Чекиной и Золотовой?
Со мной в карантине была Елена Ефременко, политическая, ее из отряда заключенные отнесли в санчасть. Помню, как мы стоим, и ее несут мимо в покрывале. Сейчас она лежит там больше года, так как не может двигаться, у нее было что-то с бедром. Мы с девушками смотрели на то, как ее несут, и говорили — мол, нас выносят в покрывале как собак.
В моем отряде основным контингентом были необразованные убийцы-алкоголички. Была в шоке от громких историй из других отрядов: засунуть своего ребенка в стиральную машинку и провернуть, забить насмерть своего ребенка палкой с гвоздем, убить своих внуков, перекрутить их на фарш и накормить этим фаршем своих детей, отдать свою пятилетнюю дочь педофилу — от этого ребенок умер.
Таких людей там ценят. Ведь если у тебя большой срок, ты научишься хорошо работать, начнешь сотрудничать с администрацией, так как тебе долго сидеть. Такие зечки получают красные повязки, у них больше привилегий, они командуют другими заключенными.
Сидят много молоденьких наркоманок с такими сроками, что и маньякам столько не дают — 10, 15, 20 лет. Также есть экономические преступники, но это не обязательно мошенницы, у них просто могли, например, отжать бизнес. Это образованные, хорошие люди.
У меня там появилась склонность к черному юмору, он в колонии всем очень помогает выжить. Поэтому я с улыбкой могу говорить об ужасных вещах. Как-то я стояла рядом с заключенной бабушкой, просто божим одуванчиком. Другая заключенная подошла ко мне и предложила догадаться, за что сидит та бабушка. Никак не могла догадаться, так она мне говорит: «Она своего любовника посадила на цепь в подвал, и он умер». И улыбается.
В колонии есть 18 отряд, где находится только одна политзаключенная — когда я заехала, это была Колесникова. Потом нужно было освободить место для Марфы Рабковой, и Колесникову перевели в ПКТ, а Марфу — в 18 отряд. Это отряд для одного человека, где все настроены против одной политической. Не знаю, что администрация планирует для Марфы. Но для них Рабкова и Колесникова — одинаково опасны, их нужно полностью изолировать от всех. Если появится еще одна такая же «опасная» женщина, возможно, Марфу тоже переведут в ПКТ.
Нам еще во время карантина говорили, что если мы увидим Колесникову, ни в коем случае нельзя с ней разговаривать, иначе тебе прямой путь в пресс-отряд. Конечно, мы ее видели и улыбались ей, она улыбалась нам. Здесь даже слов не надо, хватит улыбки.
В колонии есть стенд, где написано, какие за месяц были нарушения. Последний раз я видела его в середине весны-2024, и там была пометка, что Колесникова получила рапорт за «неуважительное отношение к сотрудникам администрации».
Сейчас Мария в ПКТ — это такой зеленый домик, где находятся камеры ШИЗО. ПКТ — то же ШИЗО, только туда приносят матрасы, там другой режим. Когда я выходила, там сидели Маша и одна малолетка, которую осудили, кажется, за наркотики.
«Первое, что увидела в колонии — это как женщины зимой мыли асфальт под снегом»
Как можно подставить заключенную? На фабрике тебе могут засунуть иглу в телогрейку, и когда ты будешь проходить через металлоискатель, ее найдут — это рапорт. У тебя могут украсть шапку, сорвать бирку. Могут настучать, что ты ругалась матом, и свидетелями будут люди, которых тогда и не было вокруг.
У одной девушки украли разрешение на раствор для линз, и сразу пришли сотрудники со шмоном. Но перед этим ее предупредили. И тогда девушка побежала в поликлинику, взяла новое разрешение и на шмоне показала его сотрудникам.
Если у тебя срок, особенно большой, ты можешь его пройти с проблемами, а можешь — комфортно. Провокаторкам дают разные плюшки: возможность пойти на больничный, получить свидание на три дня, взять красную повязку. Сначала это шокирует, а под конец срока я их не осуждала, это вопрос их совести. Да там я говорила с людьми, которые убили своих детей, что там провокатор? За решеткой другой мир, границы логического размываются, и ты просто пытаешься абстрагироваться от привычных взглядов.
Многие там реализовывают себя. Одна женщина почти подходила под амнистию, но должна была выплатить 70 рублей по иску. Она не выплатила их и просидела еще год, так как на свободе она — никто и ничего не имеет, а за решеткой она — человек. Там меня контролировали люди, с которыми мне и поговорить не о чем, ведь для этого им нужно школу хотя бы до конца закончить. Но там много заключенных, с которыми я подружилась, и мне было плевать на разницу в социальном статусе.
Антошкина — это не колония общего режима, это строгач, потому что там адский труд. Все там делают заключенные. Первое, что я увидела в колонии — это как женщины зимой мыли асфальт под снегом. Снег шел, сразу таял, и они убирали лужи тряпками. Тащишь этот снег, а на следующий день глава колонии говорит, что сугробы должны быть ромбиками, и вся колония идет их «исправлять».
Мое самое страшное воспоминание за эти два года — то, что я постоянно носила такие тяжелые вещи, что не могла их поднять и тащила по земле. Приезжает машина, вокруг нее стоят три мужика: офицер, водитель и кто-то еще. Они вызывают пять девушек, чтобы те разгрузили машину с плиткой, которую будут укладывают на улице, там бетонные плиты. Я всегда считала себя сильным человеком, но в определенный момент понимала, что просто физически не могу это поднять, я же не тяжелоатлетка.
Или снег, который ты тащишь руками: собираешь его в 50-килограммовый мешок в одном месте и несешь, а потом тебе нужно залезть с ним на сугроб, поднять его и высыпать снег. Однажды у меня полились слезы, когда я поняла, что не могу это сделать. Как-то я залезла на сугроб, но когда поднимала мешок, одна нога у меня провалилась. У меня заболело бедро, и я три недели хромала, до сих пор имею проблемы с бедром.
Не представляю, как можно запрещать женщине мыться? У женщин больше требований к гигиене, чем у мужчин, особенно во время менструации, а нам разрешали мыться только раз в неделю, в другой день можно было помыть голову. И мы, как преступники, искали возможность помыться. От некоторых там воняет трупом. Я через несколько дней после освобождения открыла сумку из тюрьмы и вдохнула эту вонь, подумала: «Неужели от меня был такой запах?»
Мне сейчас очень тяжело, так как в мыслях я с девушками, чувствую, что живу по режиму. Больно, что там еще многие сидят, и мне кажется, что они будут сидеть до конца, такое настроение и у самих девушек. Надежда осталась, она никогда не исчезнет, но уже нет иллюзий о том, что кто-то нас отпустит или спасет. Я почувствую себя действительно свободной, только когда все девушки будут свободны, потому что пока они там, я сама буду там. Я на свободе, но мой ум в тюрьме, и в уме моем тюрьма.
«Наша Нiва» — бастион беларущины
ПОДДЕРЖАТЬ«Закроешь дверь и поцелуешь ее, потому что есть такая возможность». Как женщины любят женщин в колонии
Узнали о заключенных, которые в гомельской колонии прессовали Марию Колесникову
«Подельники? Классные дети». Преподавательница БГУИРа, которая отсидела по делу студентов, о том, как оптимизм спасал за решеткой
Комментарии