«Час пустазелля» Анны Янкуты — автофикшн с деликатной ноткой нон-фикшн — может стать сильной моральной поддержкой. Не быть героем — нормально, бояться — нормально, быть растерянным, опустошенным и долго собирать себя по кусочкам — нормально. Это не книга о катастрофе, которых так много в нашей литературе, но это ценный дневник диктатуры, который позволяет лучше разобраться в себе и людях, пишет Зося Луговая.
Я все еще опасаюсь читать книги о 2020-м году и происходящем с Беларусью после него. Кажется, что эти книги просто будут делать мне больно, и за этой болью я не смогу увидеть все остальное.
Однако в самом первом абзаце «Часу пустазелля» Анна Янкута, будто зная об этом страхе, говорит: «Нельзя начинать с боли, сперва надо накопить сил, чтобы выдержать ее. Я бы хотела стать детской писательницей для взрослых и написать взрослую сказку…».
И все же «Час пустазелля» — не сказка. Я бы сказала, что это автофикшн с деликатной ноткой нон-фикшн.
Эта книга про то, что происходило после 2020 года и до середины 2023-го. Как автор жила в еще неопределенной эмиграции, имея лишь временное жилье и временную работу. Про волонтерство в начале войны. О нескольких непродолжительных путешествиях в Беларусь. О ежедневных наблюдениях за людьми, животными, птицами и растениями. Повседневность плотно переплетается с воспоминаниями – и совсем детскими, и более современными.
Вот, например, один из самых щемящих моментов работы в волонтерском центре помощи украинцам. К Анне обращается женщина с сыном: она старая, и сын уже немолодой. Выглядят, будто всю жизнь прожили в деревне. Теперь им надо ко второму сыну, в Москву. Другого плана у них нет. Анна звонит. Голос сына, гражданина РФ, звучит безразлично. Он говорит, что может встретить мать и брата в Гомеле. Или в Минске. Но транспорта туда нет. Тогда пусть едут в Симферополь. Но там война, отвечает автор. Тогда — в Калининград, а он заберет их самолетом. Однако транспорт для беженцев есть только на Запад. «Так, может, пусть о них позаботятся на Западе, говорит сын».
В книге всего несколько минских фрагментов, но сильно ощущается присутствие города. Вывески с социальной рекламой, клумба под окнами квартиры, метро, которое режет город с запада на восток. Неловкость Минска после европейских столиц, его застылость и неподвижность. И в то же время желание вернуться в этот город, надолго.
Фон для минских заметок — тревога. Больше всего она ощущается в домашних эпизодах. Например, когда Анна идет в душ, и в это время в квартиру стучат. Мгновение сомнений, и — мокрая рука тянется к телефону, чтобы вылогиниться из социальных сетей. «На экране всплывает надпись: Хотите сохранить пароль? Нет, спасибо, я в Беларуси». Оказывается, это был дворник, ему нужно было набрать воды. Они с мужем не открывают. Позже через окно Анна видит, как дворник моет в ведре с водой тряпку. Значит, кто-то его к себе все же пустил. Этого вопроса нет в тексте, но оно звучит в моей голове: неужели есть кто-то, кто еще не боится открыть дверь незнакомому человеку?
В книге мало людей, особенно людей из Беларуси. И автор дает этому объяснение: «На этом, видимо, и основывается разница между дневником войны и дневником диктатуры, между ситуациями, когда опасность снаружи и когда — внутри. В дневнике диктатуры много чего нельзя рассказывать о других, чтобы их не нашли, нельзя писать всю правду».
Анна не пишет о людях, но думает о них. И чтение книги превращается в разговор с рассудительным и искренним другом, который говорит вроде бы о себе, но получается — что и о тебе тоже. Она делится страхами, сомнениями, болью, и тем самым позволяет их читателю, нормализует. Не быть героем — нормально, бояться — нормально, быть растерянным, опустошенным и долго собирать себя по кусочкам — нормально.
«Переживаю хрупкость и беспризорность — свою, людей рядом и всего мира, так что хочется всех обнять, окутать защитой. От этого в теле — почти физическая боль».
Геология — одно из увлечений Анны, и она регулярно возвращается к этой теме в книге. Блуждая по геологическому музею в Варшаве, переходя от конкретного географического и временного пункта к миллионам лет, которые планета существовала без нас, она создает очень необычный, медитационный эффект. Ты чувствуешь себя мгновением в жизни планеты, но одновременно и ее неотъемлемой частью: продолжением всего, что существовало до тебя.
Шопеновский концерт в Лазенках — фрагмент, в котором неожиданно глубоко раскрывается настроение и характер всей книги. Летние концерты в парке собирают толпу. Анна наблюдает за людьми и одновременно — за собой. Отмечает, что сейчас слушание Шопена дается трудно: слишком много эмоций. Сравнивает его со случайно услышанным в кафе Моцартом, ей близка барочная отстраненность. И я готова повторить за автором: от избытка эмоций мне делается не по себе. Сдержанность и мягкая отстраненность — это и есть «Час пустазелля».
В этих заметках нет катастрофы. «Катастрофы — наша ценность и фетиш, литература моего региона ценится как раз за них. Когда другие народы и сообщества вносят вклад в поэзию, философию, науку, мы снова и снова должны выживать и свидетельствовать, вместо того чтобы спокойно растить свой сад», — пишет автор. Но это ценный дневник диктатуры, который позволяет лучше разобраться в себе и людях.
«Я человек из диктатуры, вокруг меня — стеклянные стены. Я рыба в аквариуме, что открывает рот, силясь что-то сказать, но получается так немного. Ведь что тут скажешь, если кругом, за стеклянными стенами, — жизнь. А мы должны прожить свою диктатуру, шаг за шагом».
«Час пустазелля» может стать сильной моральной поддержкой. Здесь нет лозунгов, обид или обвинений. Есть вдумчивость и трезвая искренность. И даже несколько жизненных рецептов:
«Мой новый навык – идти маленькими шагами. Неважно, к чему я двигаюсь — к решению бытовых проблем или к писанию. Маленькие шаги и маленькие дистанции».
Комментарии