Владимир Степан: у них своя мерка литературы — количество базовых
Владимир Степан — мастер короткой психологической прозы и создатель трагикомического «настоящего сельчанина». Он не считает себя реалистом, однако герои и декорации Степана — пронзительно меткие и познавательные.
В 2019 году за сборник рассказов «Хвалі» ему присудили Национальную литературную премию — государственную награду; одновременно с этим Степан отказался от сотрудничества с «Советской Белоруссией». Сейчас писатель на пенсии и живет в деревне, пишут «Свободные новости».
Поговорили с Владимиром о последних реалистах и мерянии книжками, о проблемах государственных издательств и премиях, ссоре с Глобусом и лучших писателях страны.
— Шведские критики назвали Василя Быкова последним реалистом. Но если смотреть на белорусскую литературу после Быкова, видно, что реализм еще жив — тот же Федоренко, или Елена Браво, или вы. На ваш взгляд, это естественное развитие реалистической литературы или вы все — представители вымирающего вида?
— Если сравнить с другим искусством, например, живописью, видно, что реалистическое искусство как существовало пятьсот лет назад, так и продолжает существовать. Его делается то больше, то меньше, процент неопределенный, однако реализм всегда занимает свое место. Но я не считаю себя таким уж реалистом, отчасти это фантазии — то, что я пишу.
— То есть образы, которые вы публикуете, не надо считать документальными свидетельствами?
— Конечно, нет. Конечно, это выдумки. Я что-то подсмотрел, а в другом… Как говорят, «не соврешь — красиво не расскажешь». Это наполовину придумано, даже более, чем наполовину. Подсмотренные детали абсолютно точны, и ты начинаешь верить, что правдива вся картина. Так во всем искусстве. Как говорил мой учитель Хаим Моисеевич Лившиц, знавший Шагала, в живописи «чуть-чуть не так и все не так». Так и в литературе.
— Для вас живопись и литература сосуществуют параллельно, наравне? Или преобладает литература?
— Живописью, изобразительным искусством, если сложить все и взвесить, я занимался больше: десять лет, пока учился в художественном училище, институте, профессионально, каждый день рисовал. Даже врачи так не учатся, как нас учили. И до этого еще кружок изобразительного искусства, и потом вся жизнь с ним связана. А литература пришла в мою жизнь не то чтобы случайно, но не целенаправленно. Я не собирался делаться писателем, журналистом. Потом, уже в институте, появилась такая среда, писатели, поэты, захотелось самому попробовать писать, пошло-поехало — и вот доехало. Теперь я снова начал заниматься живописью.
— Можно сказать, что вас затянуло в белорусскую литературу невольно?
— Я бы не сказал, что невольно. Это все же было по собственному желанию. Мне просто показалось в какой-то момент, что заниматься литературой дешевле, чем живописью. Во-первых, не нужна мастерская, не надо краски покупать, полотна, этюдники, не надо платить натурщикам. Для литературы нужны тетрадь в клеточку, карандаш — и можно писать. Напишешь ты сто картин — а где их хранить? Возни с картинами больше, чем с литературой. А теперь вообще просто: повесил на фейсбуке — и люди читают. Картинки тоже можно вешать, но с живописью все равно по затратам дороже получается. Это немного смешное объяснение, но жизненное.
— Бытовое и реалистичное, я бы сказала. А вот вы говорите, что можно публиковать тексты в социальных сетях. Но есть мнение, что сетевая литература «ненастоящая». Пока книжку не издашь — не считается.
— Кажется, это Тихон Чернякевич сказал, что писатели меряются книгами, а не фейсбучными постами. Нет книжки — и писателя вроде нет. Это, по-видимому, как персональные выставки у художников. И не всегда успех выставки зависит от художника. Так и с книгами. Отнесешь в издательство, попадется редактор дурковатый, выкинет то, что тебе нравится, что ты считаешь интересным. Или просто издадут не того размера книжку, какого хотел, не того цвета или на дрянной бумаге — и все, испортили праздник. Книжка получается убогая. Однако у текста есть очаровательное качество — его невозможно испортить: мелкими его буквами напечатаешь или большими, синими или красными, на грязной бумаге или на гладенькой, меловой — без разницы для текста, Текст существует сам по себе. Слово имеет большую высоту в этом отношении, оно может вот так существовать.
— Вы так сказали про «убогую книжку» — показалось, это история из личной жизни.
— Просто с книжками начинается возня: написал и думаешь «вот теперь она выйдет, будет радость». Отдал в издательство — а она год не выходит, три не выходит. На пятый приходишь и говоришь: «Я забираю книгу из издательства, издам где-нибудь за свои деньги». «Нет-нет-нет, мы уже отдали в типографию, скоро книга будет!» А потом говорят: «Ну извини, средств не было, издали вот так, в мягкой обложке, на газетной бумаге…» для книжки как для книжки это не очень, а тексту без разницы, на какой он бумаге издан — гербовой или обычной.
— По вашему описанию это история про «Одну копейку».
— Оно так и есть. Мне голову дурили с этой книгой невероятное количество времени, из одного издательства в другое перебрасывали, причем начальники переходили с места на место — и книжка с ними. «Хвалі» тоже лежали три года. Два раза поменяли название… Мне как-то не очень везет с изданием книжек, и вспоминать не хочется. Тем более что сейчас началась другая смешная история: Камуникат предлагает вывесить мою книжку, чтобы люди могли читать, а из издательства говорят «Нет-нет-нет! А мы что с этого будем иметь? Мы еще может продадим пятьдесят книжек! Мы против! Мы имеем права!». В общем-то, имеют. Но это не про литературу, это про «материализацию» литературы.
— Кстати, о «Хвалях». Вам за нее в 2019 году дали Национальную литературную премию — государственную награду…
— Это было так смешно… я сидел в деревне. Звонит Гальперович, говорит — «Ты не против?.. Решили тебе дать премию, такая книжка классная». Я говорю, давайте. И, как говорит Федоренко, «пиво безалкогольное или нет?» — с деньгами премия или так?.. Нет, говорят, будет какая-то копеечка. Ну если копеечка, то совсем хорошо. Не успел я ту премию получить, как написал письмо, что не буду сотрудничать с «Советской Белоруссией»… а премию они уже не могли у меня забрать.
— Удачно получилось.
— Можно сказать, что и удачно. Причем все это было как-то одновременно: буквально через два дня после звонка я написал то письмо и думал, что могу о премии забыть. Но нет, приехал в какое-то учреждение, мне дали ведомость, я расписался и получил деньги. Вот и все. Всех делов. Как зарплату получил — никаких пожиманий рук, «напутственных» слов.
— Национальная премия соизмерима с премией Гедройца?
— Она не совсем меленькая, в размере хорошей зарплаты, скажем так. Ее и насчитывают в количестве базовых величин.
— Как штраф.
— Как штраф, да. У них своя мерка литературы — количество базовых.
— После присуждения Национальной премии у вас случился конфликт с Адамом Глобусом. Несмотря на давнюю историю дружбы, он что-то критическое о вас написал, потом публикацию удалил, а потом вы прервали отношения. Что это за история?
— Было не совсем так. И не с этой премией, а с Гедройцем… Это долгая история… Мы немного по-разному начали смотреть на литературу, на жизнь, и взаимоотношения наши разошлись. Он пытался что-то оскорбительное писать, потом перестал, я на это не реагировал, потому что мне стало неинтересно. Теперь можем поздороваться, если встретимся лоб в лоб, но отношения не поддерживаем. А дружили долго, с 1973 года. Много разного об этом можно рассказать, можно написать роман, но не хочу говорить о нем ничего — ни плохого, ни хорошего.
— Вы говорили о том, что писатели меряются книжками. Есть ли у вас устремление издать собрание сочинений?
— У меня такого устремления нет, и я думаю, что это и не нужно. Что туда ставить? Я написал 50 или 60 здоровенных коммерческих романов, и у меня появилась аллергия на большое количество книжек, на полку, заставленную одинаковыми обложками с номерами — первый, второй, третий… мне кажется, что какая-нибудь маленькая книжечка может прожить намного больше, чем собрание сочинений.
Когда выселяли библиотеку Союза писателей, попросили помочь выносить книжки. И я обратил внимание на собрание сочинений — с десяток томов некоего писателя Сафронова, в сафьяновых обложках. Начал разбираться, что это такое, оказалось, был такой секретарь Союза писателей СССР. И кто его сейчас упоминает кроме как дурной пример? А Богдановича с одной книжечкой мы можем вспоминать каждый день, и это нам в радость. Можем вспоминать Навроцкого и Сыса. Есть многотомные писатели, которые и сейчас неактуальны, и были такие, но они находились в системе и машина на них работала, машина их издавала, даже кино ставилось и спектакли. А народу это не надо. Вот какой-нибудь Моисей Кульбак — кто его знал?.. И вдруг выяснилось, что он гениален. Мое поколение будет его читать, ваше поколение будет читать, возможно, следующие. Потому что это интересно. Потому что литература — это не о чем, а как.
Как ты расскажешь о матери, об отце, о погоде, о деревне — вот это интересно. А у нас думают, если я напишу о коллективизации или о воссоединении Западной Беларуси и Восточной — это будет хорошо. Это просто тема, фактура. Вот так я думаю. Взять живопись, в которой я более-менее разбираюсь, — одно и то же яблоко можно писать сто, двести раз, одно и то же дерево можно писать, один мотив, и оно будет каждый раз новое. Классный художник пишет один и тот же мотив, но он каждый раз получается по-разному, а у плохого художника разные пейзажи получаются одинаковыми. Минский дом правительства или Кремль, Нотр-Дам или Руанский собор — все получится одинаково плохо. Браславщина и Каталонщина будут у него одинаковые, только вместо березы — пальма. Законы искусства универсальны, их не переплюнешь, не объедешь — что для живописи, что для архитектуры, что для театра, что для музыки. Когда ты начинаешь это понимать, то понимаешь всю эту большую машину, которую называют культурой и искусством. По моему мнению, искусство — это феномен стиля. Он может быть плохой, но познавательный. Мы можем прочитать два случайных абзаца и угадать, кто написал это.
— Если это мастер.
— Если это мастер, да. Или приходим на выставку и можем не читать ярлыки под картинами — мы сразу, издалека видим — это Пикассо, это Кищенко, это Савицкий. Искусство это стиль. Это не тема, как многие у нас думают. И не идея.
— Для вас есть в белорусской литературе такие мастера, которых можно узнать по паре предложений, нескольким штрихам?
— Да конечно, вагон! Я узнаю и Федоренко, и Стрельцова, и Мележа, и Черного, и Горецкого, и Навроцкого, и Бобкова могу узнать, и Орлова, и Вежновец…
— А если говорить не об оценочности, а о созвучности, о любимом: кого вы читаете для себя?
— Стрельцова. Мележа. У нас не такая огромная полка с такой, скажем, суперлитературой. Могу Черного почитать. Могу Федоренко. Или Купалу с Коласом. То же, что и все.
— А из молодежи?
— Я бы хотел, чтобы начал писать по-белорусски Андрей Дудко. Пытаюсь его подтолкнуть, но он пока что упорствует. Он интересный писатель, у него уже есть свой стиль. Хотя вот эта ваша генерация — Антипов, Дудко, Син… Мне интересно, но мне хочется это переписать, сделать по-своему. Классную литературу отличает то, что она требует от тебя продолжения. Прочитал классную книжку — и хочется сделать подобное. То, что делает наша молодежь, мне делать не хочется. Брыль как-то говорил, что любит читать свое поколение. Я тоже. Потому что поколение имеет свои коды, словечки, идеи, и я понимаю, о чем автор стремится рассказать — и как он стремится это сделать.
Комментарии