«Не знаешь, кто придет на встречу, пострадавший или тихарь». Беседуем с документаторами пыток
«В 2020-м я пыталась найти силовикам оправдание, мол, они не плохие люди, просто у них проблемы с психикой, может, жизнь не сложилась», — делится одна из собеседниц. Слушать об арестах и избиениях — их работа. Пообщались с документаторами Международного комитета по расследованию пыток в Беларуси о том, как несколько лет они расспрашивают жертв репрессий.
Татьяна Царева: перед отъездом из страны не было времени попрощаться с родными и собрать чемоданы
Всегда была человеком с обостренным чувством справедливости, заступалась за слабых. По состоянию на 2020-й работала фитнес-тренером, интересовалась психологией — я психолог по образованию. Никогда бы не думала, что меня забросит в правозащиту.
Но 10 августа 2020-го задержали моего мужа. Мы ехали по Минску, и возле Дружной нас остановила машина ГАИ, как мы думали, для проверки документов. Когда мы остановились, к нам подбежали пять омоновцев и начали вытаскивать из машины меня, мужа и его друга.
Без объяснения причин их задержали и увезли, меня тоже хотели задержать, но отпустили. Четыре дня не могла найти мужа, а потом оказалось, что его увезли в Заводское РУВД, всю ночь пытали и после этого отвезли в жодинскую тюрьму. Через несколько дней, когда задержанных стали массово выпускать, отпустили и моего мужа.
Потом я увидела, что в Комитет ищут волонтеров, и подалась туда: мол, надо найти всех преступников! А через несколько месяцев мне предложили здесь штатную работу.
Мы образовались в августе 2020-го и сразу же начали активно документировать пытки, так как поток жертв был большой, иногда проводили по три-пять интервью ежедневно.
Тогда еще не имели дело с политическими уголовными делами, только с административными, и работали так много, как могли. Потом решили, что нужно от количества переходить к качеству, стали посещать разные тренинги, проходили обучение у зарубежных партнеров с большим опытом. Работаем теперь не только с теми, кто отсидел сутки, но и с экс-политзаключенными, также и с теми, кого отпустили из-под стражи на время обжалования приговора и кто благодаря этому смог сбежать, делаем расследования о пытках.
Когда мы еще были в Минске, работали в офисе в центре города: встречались с людьми и документировали их истории. Было очень страшно, ведь никогда не знаешь, кто придет на встречу, пострадавший или тихарь.
Также нужно было не выдать место, где находился офис, чтобы потом нас не накрыло маски-шоу. Обычно мы встречались с людьми в условном месте, и потом я провожала их в офис.
Такое напряжение утомляло. Сначала казалось, что мы скоро победим и всех виновных привлекут к ответственности. Теперь же это все выглядит наивным, понимаешь, что это не стометровка, а забег на дальнюю дистанцию. И все равно важно собирать информацию о пытках, чтобы она не пропала, так как с течением времени люди что-то забывают. В результате эта информация должна попасть в независимые и непредвзятые суды, и уже сейчас несколько десятков таких дел расследуются по принципу универсальной юрисдикции.
Мы уехали из Беларуси всей командой 15 марта 2021 года, на первом возможном авиарейсе. ГУБОПиК задержал одного нашего сотрудника и под пытками выбил у него информацию, из-за которой мы оказались в опасности.
Мы не выбирали, куда будем эмигрировать, а полетели на том самолете, который оказался первым, даже не было времени попрощаться с родными и собрать чемодан.
«Раньше у меня были розовые очки, но потом привычный мир рухнул»
До 2020 года не могла себе представить, что могут происходить такие зверства, и на них отреагировала шоком.
Например, сильно впечатляли истории, когда издевательства касались не только основной жертвы, но и ее близких, детей. Или когда ты документируешь пытки по уголовке и узнаешь о том, как устроен тюремный мир — для законопослушного человека эти вещи иногда за пределами понимания. Или когда слышишь о явном садизме.
Пытаешься понять, что двигало теми, кто участвует в пытках. У них особый тип личности? На них кто-то повлиял? Погружаешься в это и ищешь логическое объяснение, почему случились эти зверства, но не находишь.
Мне кажется, это делают травмированные люди, они пытаются самоутвердиться за счет других и вымещают на людях свою агрессию и недовольство жизнью. Через издевательства они пытаются поставить себя на уровень выше, чем их жертва. А есть и просто садисты, кто получает удовольствие от издевательств над другими, они пытают людей не по приказу, а просто потому что им это в кайф.
Полагаю, что в некоторых людях на той стороне есть что-то человечное, немного совести. Но из-за своего страха и малодушия они продолжают делать то, что делают. Им это не очень нравится, но между своей выгодой и другим человеком они выбирают себя.
Казалось, что я очень сильная и стрессоустойчивая, и моя психика способна выдержать эту работу. Но на самом деле существует травма свидетеля, и она происходит в том числе тогда, когда ты регулярно слушаешь о пытках и насилии. Иногда рассказывают такое, что не представляешь, как это может происходить, ведь это выходит за пределы восприятия мира. До 2020-го у меня были розовые очки, казалось, что все в мире прекрасно. Но потом привычный мир рухнул и я начала смотреть на все другими глазами.
Сильно переоцениваешь ценности, твоя личность трансформируется. В какой-то момент замечаешь у себя признаки выгорания и понимаешь, что теперь должен помогать самому себе. Ведь если пропускать каждую историю через себя, ты либо сойдешь с ума, либо выгоришь так, что не сумеешь продолжать эту работу. Поэтому каждый документатор, даже если он хорошо себя чувствует, имеет собственного психолога. Мне очень помогает, что есть такой человек, кому можно высказаться.
Раньше была очень мягкой и гибкой, очень наивной и с открытой душой. Но когда ты регулярно слышишь про ужасные вещи, начинаешь присматриваться к людям и меньше им доверять, не так часто подпускаешь людей к себе близко, делишься важной информацией только с проверенными людьми.
Я стала более циничной. Если раньше была готова помогать всем и в любой ситуации, сейчас не хочу растрачивать свою энергию на тех, кому проще решить вопрос с моей помощью, но кто и сам бы справился. Это режим самосохранения.
«В первую очередь нужно помогать себе, и тогда ты будешь в ресурсе, чтобы помогать другим людям»
Я люблю то, что делаю. Но с другой, если работа происходит в таком быстром темпе и так стрессово, иногда хочется замедлиться и побыть наедине с собой, прислушаться к своим желаниям. Чтобы делать эту работу, мы очень часто вынуждены жертвовать чем-то своим: коммуникацией с близкими, хобби, элементарно нет времени на себя. У нас есть и запланированные дела с точным дедлайном, и вещи, которые нужно решить здесь и сейчас. Иногда ты с утра до вечера погружен в работу, и даже если у тебя выходной, тебе могут писать по связанным с ней вопросам. Так ты просыпаешься с мыслями о ней, засыпаешь с мыслями о ней, и иногда кажется, что вся твоя жизнь превратилась в сплошную работу.
Обычно люди, особенно мужчины, стараются во время интервью держать эмоции под контролем, не хотят показаться слабыми. Но на самом деле тембр голоса, жесты и мимика выдают их состояние, иногда человек начинает нервно курить или дергаться. Когда видишь такие признаки того, что человеку не очень хорошо, понемногу уводишь разговор в другую сторону, даешь собеседнику отдохнуть, и после такого перерыва пытаешься по-новому подойти к сложной теме.
После беседы потерпевшие часто мне пишут, иногда благодарят и говорят, что, кроме меня, им больше некому было рассказать свои истории. Кто-то молчит из-за стыда, кто-то — из-за чувства вины, иногда просто не с кем пообщаться. Бывает, люди не рассказывают близким о пытках, так как боятся их травмировать или услышать от них упреки или насмешку. Иногда жертвы пыток не готовы о них рассказывать даже самым близким людям. Чужому человеку может быть проще открыться, ведь ты знаешь, что дальше тебе не надо с ним идти по жизни. Это как разговор двух спутников, только спутник еще может кому-то выдать твой секрет, а в нашем случае мы подписываем соглашение о конфиденциальности.
Откуда у них вина и стыд? Часто люди, прошедшие через пытки, начинают себя обвинять в том, что пострадали: мол, они якобы виноваты, что не сидели дома и пошли на митинг, якобы они сами напросились на пытки. А когда имела место угроза сексуальным насилием, люди могут испытывать сильный стыд: им кажется, что виноват не силовик, а они, что силовик их опозорил.
В прошлом году у меня накопилась сильная усталость, было ощущение, что выгораю. Думала, не зря ли все это делаю, опускались руки. Но перемены точно когда-то произойдут, и вера в то, что это случится и наша работа пригодится, очень ободряет и помогает продолжать.
Эту работу трудно делать. Каким бы сильным человеком ты ни был, все равно найдутся вещи, которые будут пробивать тебя до слез, и потом ты долго остаешься в возбужденном состоянии. У нас есть принцип, что в первую очередь нужно помогать себе и тогда ты будешь в ресурсе, чтобы помогать другим людям. Нужно ставить барьер и разграничивать работу, где ты готов помогать людям, и отдых, где ты переключаешься и готов радоваться жизни, чтобы ты тоже не лег на алтарь и не подумал через какое-то время, на что ушла твоя жизнь.
Екатерина: Хотела уйти с улиц, так как на протестах меня начали узнавать омоновцы
До 2020-го я не была связана с правозащитой и не представляла, что такая сфера существует. Мне было чуть за 20, училась на четвертом курсе университета и работала в рекламе. Ходила на протесты, где меня дважды задерживали. Впервые это случилось 14 июля 2020 года, в день, когда Виктора Бабарико не зарегистрировали кандидатом в президенты. Не собиралась никуда выходить [на протест], думала, что это было бы каким-то мазохизмом, но не удержалась и все-таки вышла, меня задержали. 8 сентября 2020 года попалась снова.
Комитет возник в августе 2020 года, и я работаю в нем с самого начала. Просто увидела, что организации нужны волонтеры, и подала заявку. Тогда не понимала, насколько это серьезно и чем будем заниматься, активно участвовала в протестах и хотела сменить направление деятельности, уйти с улиц. Так как доходило до того, что на протестах меня начали узнавать омоновцы, такое немного пугает.
Для нас провели онлайн-тренинг по тому, как документировать пытки, но все равно я не понимала, насколько это будет трудно и ответственно. Сначала работала как волонтер, делала несколько интервью в месяц, а потом мне предложили штатную работу. Стала делать несколько десятков разговоров в месяц, и это было тяжело, потому что интервью всегда очень эмоциональные.
Мне понравилась эта работа тем, что она практична, видны ее результаты. Ты выслушиваешь людей, и это помощь в каком-то смысле. Они выговариваются, пока имеют свежие воспоминания, ты это документируешь, и в будущем оно пригодится. Посчитала, что это полезнее, чем выход на улицу, и безопаснее, хотя, когда начала работать, с улиц до конца не ушла.
Тогда чувствовала, что благодаря этой работе причастна к чему-то важному, помогаю людям, что делаю победу ближе. Сейчас кажется, что это дело помогает мне не отдаляться от дома, от момента, когда я туда вернусь. Получается комбо: это дело мне нравится и помогает чувствовать, что даже через три года я не бездействую.
Я осознаю, что с каждым интервью я словно собственными руками прокладываю себе путь домой. Но сейчас, спустя три года, еще и чувствую, насколько эта работа навредила моей психике и как она разделила мою жизнь на до и после.
Ранее мы документировали в Минске, пока наша команда не была вынуждена уехать. Работали в постоянном стрессе: дойдет человек до нас или нет, пройдет ли все безопасно? Кажется, тогда еще не замечала, как стресс влияет на психику, делала по 30 интервью в месяц и постоянно была в суете. Сейчас, в эмиграции, документирую не так много, так как стало сложнее находить новых людей с их историями. Люди чаще уходят не на сутки, а на длительный срок заключения.
«Человек в нашей деятельности всегда на первом месте»
В начале слишком легко относилась к этой деятельности, но это не касалось переживаний жертв. Условно говоря, потерпевший вышел на свободу и сразу пошел на встречу к тебе, и сидит перед тобой с перебинтованной головой, и ты собственными глазами видишь последствия пыток.
Сейчас мы в основном работаем онлайн, и это совсем другие ощущения. Также люди обычно не обращаются к тебе сразу после заключения, а берут время на то, чтобы прийти в себя, и поэтому ты не видишь последствий их травм. Если же человек сидит перед тобой, ты видишь опустошенность и слезы в его глазах, должен как-то реагировать на это — поддержать, сменить тему. Живой контакт всегда лучше онлайн-разговора, ведь так ты лучше чувствуешь человека, но когда пострадавший сидит перед тобой, его боль еще сильнее на тебя влияет.
Поэтому интервью с жертвами — не основная часть нашей работы, в основном занимаемся аналитикой. Но все равно мы окружены текстами о жестоком обращении с людьми, о пытках, поэтому я занимаюсь с психологом. Беседуем с ней главным образом не обо мне, а о жертвах: правильно ли я поддержала человека во время интервью, как должна себя вести в той или иной ситуации.
Чувствую, что я в постоянном стрессе, так как напрямую общаюсь с жертвами пыток, эта информация всегда в моем телефоне, телеграме, сигнале. В какой-то момент начала воспринимать свой телефон как врага. Стараюсь не заходить на рабочие аккаунты после шести вечера и потом чувствую тревогу — вдруг что-то случилось и кому-то нужна помощь? Сложно отделять рабочее время от личного, но пытаюсь к этому приучиться.
Раньше могла назначать интервью на субботу или воскресенье, если собеседнику так было удобнее. Сейчас приняла решение, что хотя бы два дня в неделю должна вообще не работать и не забивать всем этим голову. Хотя человек в нашей деятельности всегда на первом месте.
Еще до 2020-го имела обсессивно-компульсивное расстройство, и, вероятно, оно усиливается из-за моей работы, или оно как минимум не упрощает ситуацию. Так что поддерживаю психику с помощью лекарств.
Мы не раз обсуждали с коллегами, как эта работа на нас повлияла. Существует понятие викарной травмы, когда тебе вредит коммуникация с пострадавшими, и я ощущаю ее влияние на свою психику. Через меня прошли сотни историй. Интервью длится от часа и может доходить до шести-восьми часов, и я как-то поняла, что если сложить все аудиодорожки моих разговоров, получится много дней прослушанных тобой рассказов об избиениях и пытках.
У меня снизился уровень толерантности к насилию. Истории об одном ударе кулаком теперь кажутся чем-то лайтовым. К сожалению, меня уже сложно пробить на эмоции чем-то меньше переломов или других серьезных травм, вот такие побочные эффекты работы.
Но для меня главное, что нашей организации важен каждый случай, включая те, где был один удар или толчок.
«В 2020-м пыталась найти силовикам оправдание, мол, они не плохие люди»
У нас работает презумпция доверия к жертве, и не важно, что рассказывает человек. Но мы всегда просим потерпевших предоставить нам документы, если это возможно — например, квитанции об оплате за питание. Все это помогает верифицировать их истории, но часто таких документов может и не быть.
Наверное, логично, что у людей падает интерес к репрессиям. Когда началась война, мой психолог сказал, что люди не могут постоянно быть на пике активности, со временем они ко всему привыкают, и только действительно громкие события могут снова привлечь их внимание. Поэтому понятно, что люди устают и больше сил отдают собственной жизни.
Рада за тех, кто не выпадает из новостей, ходит на тематические мероприятия, но не осуждаю и тех, кто через год-два решил сложить руки. Любое наше решение чем-то обусловлено. Возможно, такого человека защищает его психика, ведь если он продолжит активничать, ему станет очень плохо, поэтому он делает перерыв.
Я живу в Грузии. Недавно ехала в автобусе и была свидетелем, как грузин начал кричать на человека славянской внешности — мол, ему неприятно ехать с ним на соседних местах. Парень встал со своего места. Меня эта ситуация сильно возмутила: а что если этот грузин и меня заставит уйти? Я никуда не пойду, я заплатила за проезд и имею право здесь сидеть!
Любая несправедливость меня очень возмущает. И эта ситуация в автобусе мне показала, что я работаю на своем месте, потому что сейчас мне есть что делать с этой несправедливостью в Беларуси. То есть эта моя черта характера нашла применение.
В 2020-м я пыталась найти силовикам оправдание, мол, они не плохие люди, просто у них проблемы с психикой, может, жизнь не сложилась. Хотела оправдать то, что они не уходят со службы и выполняют преступные приказы — возможно, надо их просто финансово обеспечить? Теперь я понимаю, что те, кто хотел, оттуда ушли, возможно, еще до августа 2020-го, когда запахло жареным.
Все они — взрослые люди со своей головой на плечах, имели возможность проанализировать свои действия и определить, что они делают плохие вещи и надо сказать нет. Пусть будут последствия, возможно, серьезные, и пусть у всех у них семьи, но иногда нужно прислушаться к своему сердцу и разуму. Те, кто остался, для меня очевидные преступники. Не хочу их проклинать, просто хочу, чтобы они в будущем понесли наказание за содеянное.
Пока сделать это невозможно, но, так понимаю, в новой Беларуси будут созданы независимые суды. Волнуюсь, чтобы никто из виновных не сбежал из страны — ни те, кто выполняли приказы, ни те, кто их отдавал.
Узнать больше о фиксации пыток или связаться с документаторами, чтобы рассказать свою историю, можно через сайт Международного комитета по расследованию пыток в Беларуси.
«Наша Нiва» — бастион беларущины
ПОДДЕРЖАТЬПытки политических в ИВС: «Бывалые зеки жалеют и делятся чем могут»
Появилась коллекция украшений, деньги от продажи которой пойдут на поддержку политзаключенных
Комментарии