Сегодня, 22 ноября, исполняется 80 лет со дня смерти классика белорусской литературы Кузьмы Чорного.
Кузьма Чорный. 1925 год
Этот материал был опубликован несколько лет назад на Tut.by.
«Ида завела несколько неприятных знакомств. Кузьма узнал об этом и хотел повеситься, его едва спасли»
Прежде всего объясним, откуда появился такой псевдоним. Настоящее имя писателя — Николай Романовский. В 1923 году он стал печататься в газете «Советская Беларусь» (не путать с «Советской Белоруссией»), где впервые подписался псевдонимом, под которым известен сегодня. «Чорный» — уличная кличка его деда. А вот откуда взялся «Кузьма», не знают даже родственники.
Николай Романовский родился в 1900 году в имении Борки Копыльского района, где его родители, простые крестьяне, работали на пана Эдварда Войниловича. Мама будущего писателя очень хотела дать мальчику образование. Говорила мужу: «Неужели мы с тобой нашего Коленьку не отправим в школу? Я буду день и ночь сидеть за станком, только чтобы сын учился».
Но в Борках школы не было, поэтому Романовские вернулись к себе на малую родину — в деревню Тимковичи того же Копыльского района, где прошло его детство.
— Для меня язык Чорного — это образец, во-первых, чистоты языка, во-вторых — целостности, — говорил внук писателя Николай Романовский в интервью Галине Шаблинской (составитель уникальной книги «Кузьма Чорный. Человек — это целый мир», где собраны все основные материалы о творчестве писателя). — У нас же всех, сегодняшних, язык в каком-то смысле синтетический. Что-то берем из книг, что-то, кто в детстве жил в деревне, – из деревенской речи, что-то через аналогию из соседних языков. А у Чорного язык абсолютно целостный. Он взял повседневный тимковский говор, и в его руках он оказался произведением искусства.
Творческие способности проявились у него рано: в детстве Николай вместе с матерью пел в хоре Скипиевской церкви (позже научился играть на физгармонии и пианино). На каникулах читал со сцены свои фельетоны. В Несвижской учительской семинарии участвовал в драматическом кружке и выходил на сцену в роли Пустаревича в купаловской «Павлинке».
Чорный отслужил два года в Красной армии, после чего в 1922-м переехал в Минск и поступил на литературное отделение педагогического факультета БГУ и вошел в литературную группу «Маладняк». В те годы ее представители часто путешествовали по стране и выступали перед читателями. Одно из таких путешествий изменило личную жизнь Чорного.
В сентябре 1925 года он вместе с писателем Язэпом Пущей приехал в Слуцк. На встречу с ними пришли две подруги. Вспыхнули взаимные чувства.
Но отношения двух пар сложились по-разному. Девушка по имени Станислава стала верной женой писателя Язэпа Пущи.
Ее подруга Зинаида Кобрик, дочь начальника слуцкой телефонной станции, была моложе Чорного на шесть лет и писала стихи под псевдонимом Ида Чырвань. Она вышла замуж за писателя. Но их семейная жизнь не сложилась.
Та же Станислава упоминала, что «теперь иду было не узнать. Кузьма купил ей все, что нужно было для зимы: хорошее пальто, шляпу, ботинки, платья. Под конец рабочего дня Ида брала извозчика и ехала к Кузьме на работу, они шли обедать в ресторан. Ида стала плохо себя вести. Завела некрасивые знакомства. Кузьма об этом узнал и хотел повеситься, его едва спасли».
Из депрессии писателя вытащили друзья: новый 1926 год он встречал в Москве в компании поэта Владимира Дубовки. Чорный не хотел больше общаться с женой. Тогда тот же Дубовка и Пуща пошли на квартиру Чорного, дали Зинаиде денег и сказали, что их друг здесь больше не появится. В итоге в начале 1927-го девушка вернулась к родителям. Как сложилась ее дальнейшая жизнь? Ида еще дважды венчалась. Умерла в 1941-м на курорте Минеральные воды: у нее было слабое сердце.
Свое личное счастье быстро нашел и Кузьма Чорный: в том же году он познакомился с Ревеккой Сверановской, которая работала секретарем-машинистом в газете «Звязда». Роман быстро завершился свадьбой. В 1928-м у молодых родилась дочь. Родственники хотели ее назвать Ириной. Но отец сделал по-своему и записал Рогнедай.
— Один журналист как-то стал спрашивать у меня про сестру. Потому что были подписи «с дочкой Ириной» и «с дочкой Рогнедой». И он посчитал, что нас две, — рассказывала в одном из интервью дочь писателя.
Все было удачно и в творческой сфере. В 1926-м в Беларуси было создано литературное объединение «Узвышша», куда вошли лучшие белорусские писатели того времени. Чорный стал его руководителем, заместителем — драматург Кондрат Крапива, секретарем — критик Адам Бабареко. Среди других членов объединения были упомянутый выше Дубовка — неофициальный лидер «Узвышша», и Змитрок Бядуля (именно его останки в этом году привезли в Минск для перезахоронения).
«В ежовской тюрьме меня сажали на кол, били большим железным ключом по голове»
Но расцвет «Узвышша» был недолгим. В СССР началась борьба с нацдемами (национал-демократами), и в их число записали лучших белорусских литераторов. Летом 1930-го были арестованы Дубовка, Бабареко, Пуща. Но другие друзья по объединению остались на свободе и — здесь из песни слов не выкинешь — выступили с публичным осуждением недавних друзей.
— Требуем жесткого наказания агентам международной буржуазии в Советской Беларуси — белорусским контрреволюционным национал-демократам! < … > [Белорусский национал-демократизм] проник и в белорусское объединение «Узвышша». В лице его бывших лидеров — Бабареко, Пущи и Дубовки — и их младших побратимов он старался расширить свое влияние на все сплочение <…>.
Такое письмо подписали девять писателей, среди них Кузьма Чорный, Кондрат Крапива, Змитрок Бядуля и Петр Глебка.
«Узвышша» просуществовало еще год, до декабря 1931-го.
В 1930-е годы жизнь Чорного якобы наладилась. Он построил квартиру в доме «Асветнік-камунар», который находился на улице Свердловской (ныне Свердлова). Четырехэтажное здание было возведено в стиле конструктивизма, типичном для той эпохи. В доме было семь входов и по две трехкомнатные квартиры на этаже.
— Как ни зайдешь, обязательно увидишь Чорного за столом. Он не терял зря времени, работал одновременно над несколькими произведениями, на столе у него лежали несколько развернутых больших тетрадей. Посидит несколько часов над одной, встанет, походит из угла в угол по комнате, а потом снова идет к столу и берет уже в руки другую тетрадь, — вспоминал писатель Павел Ковалев.
Но начинался новый виток репрессий. В 1937-м Кузьма Чорный был арестован. Восемь месяцев он сидел в минской тюрьме, из них шесть — в камере-одиночке. После освобождения писатель написал об издевательствах над собой в дневнике, который невозможно читать без ужаса:
— В ежовской тюрьме (от имени Николая Ежова, главы НКВД) меня сажали на кол, били большим железным ключом по голове и поливали сбитое место холодной водой, поднимали и бросали на рейку, били поленом по голому животу, вставляли в уши бумажные трубки и ревели в них во все горло, вгоняли в камеру с крысами…
Отец писателя не пережил новость об аресте сына. Узнав о том на ярмарке, пришел взволнованный домой, успел связать веник, после лег спать и не проснулся.
Но писателю повезло. За него вступился руководитель БССР Пантелеймон Пономаренко, и в июне 1939-го писатель вышел на свободу.
«Когда они выносили на носилках щебень, рухнула еще одна стена и засыпала и тех, кто откапывал первых жертв бомбежки»
Чорный сразу взялся за работу и за два года написал три новых романа и литературоведческое исследование о поэме Якуба Коласа «Новая Земля». Но началась война, и эти тексты сгорели в первые ее дни.
— В моих глазах Чорный после 1938-го и до самой смерти все больше становится похож на Достоевского — в его лучших проявлениях, — рассуждает писатель Ольгерд Бахаревич. — Чорного называют зачинателем белорусского романа — но это не совсем верно: кажется, он зачинатель именно «достоевского» белорусского романа, самодостаточного и достающего до самого донышка.
«Поиски будущего», написанные им перед смертью, здесь более чем показательны. Куда-то исчезают уверенность (и молодая самоуверенность), на место которых приходит ужас; да и у каждого романа Чорного теперь как будто трясутся руки. Он пишет торопливо и часто неряшливо, не взирая на повторы, стараясь записать все, все, пока не остановили; каждая строка изливается из него, как слеза, — и это тихий плач на грани с патологией, ведь чем чаще человек плачет, чем реже это трогает. Как и Федор Михайлович, Чорный сильнее, чем когда, проникается любовью к слабым, отверженным и брошенным, и эта любовь заменяет ему все — таких людей боятся дети и кусают собаки.
«Я в детстве видел, как птица поранилась о телеграфную проволоку и, скованная ранами в ногах и крыльях, умирала на земле под проволокой. В ее глазах могли поместиться печаль и скорбь всего мира».
Чорный приобрел эту важную способность, без которой искусство романа невозможно — видеть большое в малом, в мельчайшем — в глазу птицы, в дичке, в пуговице, в соринке. Очевидно, осознание этого своего дара не принесло ему ничего, кроме боли. Он, пролетарский якобы, а на самом деле крестьянский писатель, все чаще упоминает Бога. В поздних романах Чорного тоже все вращается вокруг земли — ее притяжение непреодолимо, как проклятие: как автор ни подпрыгивает, все время опускается на то самое место. Но подпрыгивает он все выше и видит все больше. Вот уже и соседние земли увидел: на мгновение, но этого мгновения хватило, чтобы кое-что понять, зафиксировать в замученной памяти и запечатлеть — под аккомпанемент близкой войны.
— 24 июня Минск начали бомбить, — вспоминала Рогнеда Романовская, дочь писателя. — Взрослые из нашего дома сначала обустроили детей в окопчиках, а потом уже и сами прятались. Одна из первых бомб попала в наш дом и разрушила первый подъезд. Под завалами остались люди. Взрослые начали их спасать, разбирать завалы. Когда папа с каким-то дядей выносили на носилках щебень, рухнула еще одна стена и засыпала и тех, кто откапывал первых жертв бомбежки.
В 1941-м писатель пошел в армию. Но вскоре его оттуда отозвали: Чорный участвовал в издании газеты-плаката «Раздавим фашистскую гадину», позже смог эвакуироваться. Он в основном жил в Москве. Его семья также смогла выехать на восток. Чтобы заработать деньги, был вынужден заниматься публицистикой.
— Я, как чернорабочий, писал и пишу непрерывно публицистические тексты без подписи, они печатаются, вставляются в тексты резолюций… А я хожу заработанный, больной и живу в птичнике, — жаловался Чорный Пономаренко.
Писатель перенес инсульт, стал терять зрение. Как рассказывала Людмила Нижевич, директор музея Кузьмы Чорного в Тимковичах, он брал лист бумаги, клал трафарет и, нащупывая пальцами буквы, продолжал писать. Так он создал роман «Поиски будущего».
— Именно в романе «Поиски будущего» Чорный достиг своей мечты: рассказал о путях белоруса в большой истории, — рассказывала TUT.BY доктор филологических наук Людмила Синькова. — Мне интересна оптика Чорного. В «Поисках будущего» глобальные события первой половины XX века он рассматривает в той мере, в какой они касаются белорусов. Мы привыкли рассматривать ту или иную войну в масштабе межгосударственных столкновений. Чорный же смотрит по-другому: мол, вот белорусы, и мне интересно, что происходило именно с ними на фоне мировых катаклизмов.
Также писатель работал над романами «Великий день» (1941-1944) и «Млечный Путь» (1944).
«У нас нет собственной жизни, мы все отдаем государству. Мы отдали государству свои души и таланты»
Когда семья Кузьмы Чорного в 1944-м вернулась в Минск, то увидела на месте дома только руины. Два месяца он жил в проходной комнате Союза писателей, потом дали небольшую комнату.
22 ноября 1944 года Кузьма Чорный умер от второго инсульта. Его жена пережила его на четыре десятилетия и умерла в 1987-м.
В день смерти писатель оставил запись в своем дневнике. Процитируем ее полностью.
— Пожалуй, уже месяц, как в «квартире», данной мне Совнаркомом. Но как раз как та камера в тюрьме, где я сидел в 1938 году. Можно сказать, что я уже дошел до последнего рубежа. Грязь, темень — окна смотрят в черный треугольник с высоченных стен. Писать нет как и жить нечем. А тут же, по одному коридору, ремонтируют квартиру Рыжикову. Там светло и хорошо. Там Рыжикову можно будет крутить патефон и играть в «пульку».
У нас нет собственной жизни, мы все отдаем государству. Мы отдали государству свои души и таланты, но мы не Рыжиковы. Я живу как последний отброс. И не потому, что мне кто-то зла хочет, а потому, что у нас не европейское государство, где интеллектуальные особенности человека делают его жизнь организованной. У нас Азия. Подхалимство, взяточничество, чиновничество, клеветничество — за последние годы поднялось на большую высоту.
Сколько нашей интеллигенции без всякой причины гниет в тюрьмах и на высылке! У меня уже нет 70% здоровья. Я погибаю и не могу использовать как следовало бы свой талант. Силы мои расходуются и тратятся без пользы. Долгие годы меня мучило ГПУ-НКВД. А теперь вместо того, чтобы делать то, что мне нужно делать, я растапливаю печь, таскаю воду, смываю говно в туалете, краду дрова, достаю из дощечек гвозди, стираю свою порванную и вываленную одежду. Здесь война не до конца виновата. Здесь много от хамства.
Аппарат НКГБ и тысячи чиновников занимают весь город — они умеют и любят рвать друг друга и всех за горло, а я этого не умею делать, так не могу даже достать хоть тоненький лучик дневного света в окно и мучаюсь в погребе.
Боже, напиши за меня мои романы, так молиться, что ли?
Комментарии