О том ли беспокоятся белорусские интеллектуалы?

Известный минский ресторатор, владелец News Café, открыл дорогой ночной клуб и заявил в интервью, что он предназначен для тех, кто удовлетворяет требованиям стиля и, желательно, обладает габитусом остроумного повесы. В ответ социолог, исследовательница культуры написала критическую статью «Минская гламурь», обвинив ресторатора в социальном дарвинизме и заметив, что между практикующими luxury-потребление, с одной стороны, и нищебродами, с другой, в белорусском обществе есть «все те, кто, например, предпочитает пиву из горла чашку кофе или бокал вина, ездит не на тюнингованном авто, а на экологичном велосипеде, а вместо „закрытой VIP вечеринки“ или ночи мокрых футболок идет на оперу, концерт или в кино не потому, что денег на вход в клуб жалко, а потому, что ему/ей так больше нравится. Те, кто не сорит деньгами, имеет чувство собственного достоинства, которое подпитывается не столько за счет высоты дохода, сколько за счет самореализации в профессии, не получает удовольствия от демонстративного luxury-потребления, а также отличается неуемным любопытством и потребностью в хорошей музыке, литературе, живописи, театре, кино, журналах и готов это не только поглощать, но и создавать…» Статья собрала множество комментариев и вызвала обсуждения в сети.

Мне все равно, перед кем ресторатор откроет дверь в свой клуб, однако я думаю, что термин «социальный дарвинизм» приложим к его собственной ситуации, но не политике его заведения.

Дорогой ночной клуб — предмет не первой необходимости, не второй и не третьей.

Вместе с тем столь широкое обсуждение ночного клуба, вернее, модус этого обсуждения есть важное культурное свидетельство, симптом социального беспокойства довольно широкой группы людей, озабоченных не столько клубом, сколько своим собственным местом в обществе. Природу этого беспокойства и причины его возникновения и хотелось бы обсудить.

В «толстом» воскресном выпуске газеты New York Times есть раздел Sunday Styles (16 газетных страниц), посвященный моде, ресторанам, тенденциям в отношениях между людьми (там есть колонка Modern Love), бракосочетаниям (обычно не очень молодых и состоявшихся людей, иногда одного пола), уличной жизни и т. д. Там регулярно публикуются материалы о заметных ночных клубах или «концептуальных» ресторанах. Их цель — представить публике «тренды и бренды», рассказать, что появилось в Нью- Йорке или Лос-Анджелесе такого в сфере «ночной жизни», из-за чего, в частности, побывать в этих городах стремятся люди со всего мира. Обычно эти заметки рассказывают, кто делал дизайн и чем он хорош или плох или инновационен, соответствуют ли цены заявленным притязаниям, кто является социальной базой заведения и какая там атмосфера, какие напитки мешает бармен и кто любит туда заходить и прочий социальный комментарий.

Конечно, иногда журналисты слегка ехидничают, а комментаторы могут съязвить, что у богатых свои привычки, хотя речь отнюдь не идет о заведениях для миллионеров; кроме того, все понимают, что «если в стране бродят какие-то денежные знаки, то должны же быть люди, у которых их много» (можно, конечно, обсуждать источники их богатства и принципы распределения в целом, но это отдельная тема). Да и вообще известно, что (социальные) инновации, т. е. продвижение человечества вперед (то, что в социологии называется social change), появление новых идей, технологий, видов социальных отношений и т. д., являются результатом поиска, проб и ошибок, которые осуществляются не только в лабораториях или на производстве, но и в повседневной жизни, включая способы потребления. Например, как показал социолог Джордж Ритцер в книге «Макдональдизация общества», создатели «Макдональдса» «придумали» важные принципы эффективной организации не только массового питания, но и других производств, что стало мировой тенденцией (хорошо это или нет — можно обсуждать). С этой точки зрения ресторан может быть серьезной темой.

Просматривая раздел Sunday Styles регулярно, я не могу вспомнить обсуждений, подобных тому, что развернулись в белорусской блогосфере в связи с упомянутым клубом.

Трудно представить, чтобы кто-то стал противопоставлять теннисистке Серене Вильямс тех, кто «честно получил высшее образование» (при чем тут одно к другому?), а американская университетская публика и интеллектуалы взялась бы при обсуждении ночного клуба доказывать свое духовное превосходство на основании «потребности в хорошей музыке, литературе, живописи, театре, кино, журналах и готовности это не только поглощать, но и создавать…». Иначе говоря, отстаивать свою профессиональную ценность и настаивать на обладании собственным достоинством «в противовес» владельцу ночного клуба — который, я подозреваю, сам не прочь посмотреть авторское кино и давно доказал, что обладает «неуемным любопытством» и «умеет не только потреблять, но создавать». Чтобы придумать ресторан с интересной концепцией, надо иметь воображение и вкус (а он придумал их несколько); а чтобы обеспечить функционирование этой «концепции» в реальной жизни на заявленном уровне в течение нескольких лет, требуются соответствующие профессиональные качества (я не знакома с этим ресторатором лично и мне не заплатили за этот текст). В таком случае на какие фантомные боли отвечают эти дискуссии, цель которых — сказать: «а мы — лучше!»? Никто ведь не говорил явно, что хуже — но почему же многие интеллектуалы слышат это каким-то внутренним ухом?

От советского к постсоветскому: социальные процессы 1990-х и их последствия

Конечно, интервью ресторатора «цепляет», что, очевидно, является частью PR-кампании нового заведения, но это внешняя сторона дела, и вряд ли на нее откликнулось бы столько народу.

Гораздо важнее, что, заявив об отборе посетителей на основании (внешних) проявлений «культуры», вкуса и оригинальности, создатель клуба «посягнул» на нечто очень важное — а именно на то, что интеллектуалы рассматривают в качестве своей главной ценности и основы своего статуса.

Как указывает Зигмунт Бауман, интеллектуалы стремятся отстоять социальную роль экспертов, судей вкуса и моральных арбитров — на основании обладания знанием (они знают и знают только они). Пьер Бурдье выражает ту же мысль, говоря, что интеллектуалы стремятся выносить вердикты в отношении вкуса и стиля жизни. И вот именно на этот капитал и произошло посягательство в то время, когда статус (постсоветских) интеллектуалов и так очень шаток.

Когда-то — при советской власти — все было иначе, а главное, понятно. Были «мы» — и были «они».

Если изложить сказанное социологическими терминами, оно будет звучать следующим образом: в отсутствие «экономики денег» (распределение было административным, а не рыночным) советская стратификация была не экономической, а статусной (в веберовском смысле). Восходящая социальная мобильность кодировалась в ней как освоение культуры: концепт культурности (советскому человеку полагалось быть культурным, демонстрировать образованность) позволял легитимировать те имущественные и профессиональные притязания элит, которые табуировались как «буржуазные». Быть «богатым» (в советских пределах) было неприлично, а культурным — престижно (это стало сквозной темой позднесоветского кинематографа).

Из этого следует, что статус работников умственного труда был сравнительно высок, и его символы (книги, особенно редких авторов, спектакли известных театров) ценились высоко. Когда был опубликован роман Марселя Пруста «В поисках утраченного времени», его «доставали», чтобы просто поставить на полку, так как далеко не всем он был интересен как текст. Статусные символы культурного сословия имели даже непосредственную обменную стоимость: киновед Майя Туровская вспоминает, что ее парикмахер доставала ей дефицитную импортную обувь «в обмен» на билеты на театральные премьеры и рассказы о личной жизни актеров, т. е. на возможность приобщиться к интеллектуальной среде. Именно поэтому, когда во время перестройки литературные журналы начали публиковать ранее запрещенных, т. е. особенно «ценных» авторов, их тиражи стали миллионными. Со временем, однако, интерес упал, т. к. при рынке «редкие тексты» перестали цениться в качестве опредмеченного культурного капитала.

Конечно, среди интеллигенции бытовало убеждение, что получаемое ею вознаграждение не соответствует значительности ее вклада в общественное благо. Ирония же состояла в том, что когда венгерский социолог Иван Селени (Ivan Zselenyi) проанализировал положение, он обнаружил — озаглавив свою знаменитую ныне книгу The Intellectuals оn the Road to Class Power (1979), — что при объявленной диктатуре пролетариата именно интеллигенция обладала рядом привилегий (большая по размерам жилплощадь, путевки, поступление детей в вузы, продолжительность жизни и т. д.). Эта система, созданная в эпоху Сталина, к началу 1980-х начала распадаться (что и было одной из причин, по которой интеллигенция приветствовала перестройку столь восторженно, полагая, что в новой системе статус образованного сословия возрастет).

Изменение системы

Советская система статусов исчезла с распадом социализма, а новая стратификация начала складываться на основании прежде всего экономических капиталов (в Беларуси этот процесс был заторможен в связи с сохранением слегка реформированной социалистической системы распределения ресурсов, дающей тому, кто «заведует» распределением, очень большую власть). Как оказалось, при рынке интеллектуалы, обладающие лишь культурным и эпистемологическим капиталами (т. е. так называемыми вторичными видами капитала), очень ограниченно могут конвертировать их в экономические, а также в социальный статус: для этого они должны убедить всех, что они знают, что знают только они и, часто, что они обладают особенным знанием, не тем, которое можно добыть из всем доступной книжки или получить в государственном университете (что, например, составляет часть символического капитала Европейского гуманитарного университета).

Иначе говоря, интеллектуалы должны выстроить и поддерживать границы, проходящие по территории культуры, стиля, идентичности, духовности, потребления, используя имеющиеся культурные категории и символы.

Процитированнный в начале этого текста абзац об отличающихся неуемным любопытством как раз и провозглашает отбор, сегрегацию и элитарность. Функцию отграничения «просвещенных» от «некультурных» могут выполнять, например, упомянутые поездки на экологичном велосипеде. Конечно, речь не о том, что человек садится на велосипед с мыслью «а вот я сейчас статус сконструирую». Он/а просто садится на велосипед и выезжает на дорожку вдоль Свислочи, потому что ему/ей так нравится. Но оказывается, что все остальные на этой дорожке — такие же, как он/а. Стильные молодые горожане со знанием иностранных языков, любовью к авторскому кино и профессиями, связанными с электронными медиа. Это и есть стратификация: в «позднем капитализме» она работает через стиль жизни, вкус, привычки и идентичность; последняя, по Теодору Адорно, есть первичная форма идеологии.

Эти рассуждения построены с опорой на известную работу П. Бурдье про различение и категорию вкуса как классовый маркер, т. к. интеллектуалы претендуют на то, чтобы стать «новым классом», который выделяется на основании обладания знанием как видом капитала. Впервые понятие «нового класса» было введено родоначальником анархизма Михаилом Бакуниным: критикуя революционных марксистов, он предположил, что, объявив себя авангардом пролетариата, они движимы «интересом» заменить привилегию, основанную на частной собственности, привилегией, основанной на монополии на знание.

В начале ХХ века Торстейн Веблен включал в состав «нового класса» технократию и бюрократию — результат роста корпораций; Дэниел Белл и Алвин Гулднер, авторы идеи постиндустриального общества — ученых, обладателей экспертного капитала, которые осознают свое коллективное преимущество и претендуют на автономию. Именно это происходило, например, в 1960-х, когда социалистическая интеллигенция делала попытку отстоять свою особую роль в определении общественных приоритетов.

Стремясь противопоставить волюнтаристской политике партийной бюрократии рациональное управление, основанное на кибернетике, науках об управлении и знании, она делала заявку на ограничение бюрократической власти [v] и на свою особую роль в определении путей общественного развития. Недаром сейчас на постсоветском пространстве стала столь популярной концепция «креативного класса» (предложенная американским социологом Ричардом Флоридой) как особой и прогрессивной силы.

Белорусские интеллектуалы в новых условиях

Белорусские интеллектуалы вынуждены отстаивать свой статус в специфической ситуации, прежде всего потому, что Беларусь — малая страна, которая не может развивать все области знания (как это было в СССР). Кроме того, часть сообщества вытеснена «за границу» и зависима от иностранной поддержки (т. к., по Марксу, прежде чем заниматься искусством и наукой, надо есть, пить и одеваться). Возможности его участия в «определении общественных приоритетов» в своей стране ограничены, а за ее пределами тем более. Играть на российском символическом рынке, доступном ввиду языковой общности, непросто: там «своих хватает», белорус же по определению воспринимается деревенским родственником. Для включения в центральноевропейское поле надо быть не только белорусскоязычным, но и заниматься соответствующей проблематикой: эта территория конструируется как сообщество «новых наций», для чего важны соответствующие маркеры. Существует, конечно, еще глобальный (или западный) символический рынок, но это отдельный вопрос.

В этих условиях были бы актуальны дискуссии о состоянии национальной академии (системы высшего образования, производства знания и научного сообщества). Академия устанавливает научный канон и следит за его воплощением, иначе невозможно отличить «знающих» от «незнающих», а студенты не будут знать, что хорошо и что плохо. В Беларуси эта система расшатана. Существование такого журнала, например, как «Беларуская думка», в качестве научного — это катастрофа. Не может научный журнал, входящий в список ВАК, быть «общественно-политическим» и публиковать тексты под названием «Феноменология мудрости» и «Прогноз — позитивный». Состояние университетских библиотек (и Национальной библиотеки также) и в целом доступ к информации — еще одна катастрофа. Несколько лет назад в библиотеке Гомельского университета прекратили выписывать журнал «Этногафическое обозрение», но начали выписывать журнал мод. И включение произведений писателя Н.Чергинца в школьную программу — еще одна, очень страшная катастрофа. Речь не о воспитании литературного вкуса, а о формировании базовых категорий идентичности в процессе школьной социализации. Мы не можем изменить все это быстро, однако если об этом не говорить, общество этих проблем не осознает.

Однако важнее всего то, что Беларусь включена в общемировые процессы, а они заключаются в изменении отношения к знанию и учености и глобальной перестройке высшего образования.

Когда-то оно гарантировало присоединение к среднему классу, работу в офисе (а не, допустим, в ремонтной мастерской) и, в целом, путь наверх. В настоящее время ситуация изменилась. С одной стороны, без образования никуда не денешься (если ты не рэппер-самородок), с другой — и с образованием не всегда понятно, куда деться.

Желание молодых людей заниматься «интересным» (как писал Владимир Набоков в романе «Пнин», «изучать гастрономические вкусы лазающих на пальмы кубинских рыбаков») понятно. Однако после окончания учебы выпускников ждет та работа, которая есть в данный момент на рынке труда. Знатоков кватроченто, упоминаемых в статье на «Новай Еўропе» в качестве ценных специалистов, в принципе нужно ограниченное количество (а в белорусских музеях кватроченто и вовсе нет). Когда-то обладателей докторской степени по истории искусств вбирала академия: теперь туда попадет очень небольшой процент, остальные же вынуждены будут трудоустраиваться в другом месте. В Нью-Йорке, например, их можно встретить среди водителей такси (а среди официантов — актеров и художников).

Все более широкое распространение онлайн-обучения будет обозначать девальвацию дипломов, за исключением полученных в самых престижных университетах. Обладатели бакалаврской степени, освоив в университете общую культуру, грамотную речь и умение излагать мысли и реферировать тексты, идут в сервисную, по преимуществу, экономику позднего капитализма, чтобы работать там, «где деньги платят». Вместе с тем, это означает новые возможности: простором для творчества может быть весь мир, а не только кафедра или музей. В городе, где я живу, есть концептуальный ресторан с «тихоокеанской» кухней. Его шеф-повар закончил отделение философии Йельского университета. «За этим» к нему и приходят. У него творческая работа и хорошие деньги.

О желаемом и возможном

Недавно знакомая калифорнийская студентка устроилась подрабатывать в японский ресторан, в котором бывал Стив Джобс. Не очень дорогой, но очень стильный. Девушку туда взяли даже не официанткой (по крайней мере пока), а убирать со столов посуду и подливать воду в стаканы. Перед этим она прошла интервью (очевидно, тот факт, что в колледже она изучает японский язык, оказался кстати), а потом пару дней у нее был испытательный срок: менеджеры смотрели, как она говорит, держится и какое у нее выражение лица. Потому что в этом ресторане нужны стильные молодые люди, умеющие общаться. Это то, что посетители хотят видеть и за что готовы платить. Это часть его «атмосферы». От работников (большинство из которых не собирается работать там всю жизнь) требуется эту атмосферу создавать, и они должны обладать соответствующими навыками.

В этой перспективе упоминаемый в статье «жест увольнения (официантки News Сafé) за незнание Тарковского» можно представить иначе. Если умение поддержать с посетителями общекультурную беседу является одним из рабочих требований и оплачивается соответствующим образом, вряд ли можно говорить о вопиющей дискриминации работника и нарушении трудового законодательства. Все зависит от того, какие навыки требуются на данном рабочем месте и сколько за них платят. Жители Минска хорошо различают расположенные в трех метрах друг от друга заведения: кофейню «Лондон» и кафе (или кондитерскую) «Безе». Они знают, почему публика, которая отличается неуемным любопытством и потребностью в хорошей музыке, литературе, живописи, театре, кино, журналах, ходит именно в «Лондон» — а в «Безе» она выходит в туалет (которого в кофейне, расположенной в бывшем подъезде, нет).

С одной стороны, из чувства корпоративной солидарности, а также отстаивая собственный социальный статус, мы беспокоимся о том, чтобы условные «знатоки кватроченто» были трудоустроены в соответствующем их образованию месте. С другой — нам нравится кофейня «Лондон» потому, что работающие там официанты (наверняка) знают, кто такой Тарковский, а к стене прибиты полки с книгами. Именно там мы предпочитаем выпивать «чашку кофе или бокал вина»…

Хорошо бы, конечно, мир был устроен так, чтобы можно было «жить на вершине голой, писать простые сонеты и брать от людей из долу хлеб, вино и котлеты». Но увы. Добро пожаловать в пустыню реального.

• 0
• 0
• 0
• 0
• 0
• 0