Груздилович описал издевательства над ним в колонии. И назвал имя политзаключенного, который отказался писать прошение о помиловании
Как прессуют политических в колониях? Какие условия в ШИЗО? Что означает для узника желтая бирка? 63-летний журналист «Радыё Свабода» Олег Груздилович досрочно освободился из колонии и ответил на эти вопросы.
01.10.2022 / 12:46
Олег Груздилович освещал акции протеста в Беларуси как журналист, но его осудили на полтора года заключения как участника «действий, грубо нарушающих общественный порядок». Теперь он на свободе и в безопасности.
О деле и суде
«Я был определен среди какого-то списка журналистов: мол, «вот этого и вот этого надо наказать». Так они и сделали.
Меня судили за то, что я «якобы участвовал» — это статья 342, ч. 1: «Активное участие в действиях, грубо нарушающих общественный порядок».
По данным следствия и суда, я не работал как журналист на маршах и протестах, а активно участвовал в них — перегораживал движение, выкрикивал лозунги. Я ничего не перегораживал и не выкрикивал. В доказательствах не было ни одного следственного показания. Доказательствами были пару снимков.
Я объяснял, как журналист я должен описать происходящее, определить приблизительно количество людей, описать, что происходит со стороны милиции, со стороны демонстрантов. Например, на Партизанском проспекте был эпизод на моих глазах, когда молодые парни бросили пару камней в сторону милицейской машины. Я осознанно написал, что так произошло. Когда демонстрантов начинали бить, я об этом свидетельствовал. Если наоборот, я тоже свидетельствовал. Давал по мере возможности объективную информацию. Но для них это было неважно. Главное — что ты был и участвовал».
Почему на «политических» желтая бирка
«На мне была желтая бирка. Она означает, что я склонен к экстремизму и другой деструктивной деятельности. Для заключенного желтая бирка несет много дополнительных бытовых и организационных проблем.
Ты должен быть постоянно на виду, в первых рядах в колонии. Ты не можешь один передвигаться по каким-то нуждам по колонии. Твоя кровать на проходе, а там всегда открыто окно, сквозняк, тебе холодно. Когда ты ходишь с биркой, к тебе дополнительно прицепятся, что ты пуговицу не застегнул, плохо надел рубашку. Ко мне так цеплялись, и мне грозило ШИЗО.
Вот у этой рубашки есть карман, куда эта бирка вставляется. И ты должен постоянно с ней ходить. Даже если ты занимаешься физкультурой, у тебя должна быть такая штучка.
Все шьется там, очень плохого качества, пуговицы слабые, не застегиваются, сами зеки шьют, все понятно. И эта бирка туда вставляется».
Как относятся к политическим в колонии
«В жизни обычной мы живем в своей среде. Давно уже отфильтровали тех, с кем мы хотим общаться, с кем нет. Но мы тем самым себя ограничиваем, не знаем взглядов других людей. Нам кажется, что весь мир думает как мы. А потом оказывается, что нет. Есть не меньшее количество людей, которые думают иначе. Ты не понимаешь, почему они думают иначе. А потом начинаешь разбираться в их аргументах, во что-то даже веришь. Тюрьма этому учит.
[В колонии. — РС] есть группа молодых людей, которых объединяет своя бывшая жизнь, связанная обычно с наркотиками.
И для них политические — иностранцы, марсиане. Которые часто чем-то им мешают, по-другому себя ведут, бывает недопонимание. Для другого контингента это в большинстве мужественные люди, которые оказались в тюрьме за свои убеждения. Они это признают, но не особо погружаются, ведь для них непонятно, что человек вследствие каких-то событий оказался в тюрьме. Вот, например, убийство — им это понятно, почему человек это сделал. Но почему человек из-за своих политических суждений попадает в тюрьму, ему непонятно.
Администрация относится иначе. Декларируют, что они вне политики, нам все равно, за что вы, нам важно, чтобы вы подчинялись, исполняли обязанности. Но видно, что требования к политическим и остальным немного разные. То, что простится обычным, с белыми бирками, то непростительно бэчэбэшникам. Просто внимание к ним больше. Угроза получить взыскание гораздо больше».
О первых днях в колонии
«Только я попадаю в колонию, первое, что слышу: «Что? Журналист Радио Свобода? Так ты что, против президента писал? А кто у нас президент?» Я отвечаю: «Такой и такой». — «Ну смотри».
Потом проходит 2 дня, и я попадаю в кабинет главного начальника, так как у меня за спиной рапорт. И он кричит: «Журналисты, адвокаты — это самые плохие люди в мире. Ты за все ответишь у меня! Ах, Свобода? Да ты за все ответишь!»
Вот такое было отношение. Сразу мне 10 суток. Я выхожу в коридор, не понял, немного усмехнулся, что ли. А мне начальник говорит: «Что ты постоянно улыбаешься?» Ну да, я такой, опять улыбнулся, прошел 10 метров, по лестнице спускаюсь, и пошли тумаки сзади — бум, бум. «Он еще будет улыбаться!» Доводят до ШИЗО, и такой удар в спину — и я влетаю в это ШИЗО лицом в стену.
Ты когда приезжаешь в карантин, тебе сразу другие бэчэбэшники говорят: «Ну, жди, что тебя сейчас запрессуют». Первые два дня живешь, думаешь: «Не трогают, слава богу, пронесло». Но ничего не пронесло, все равно настигнет.
Говорят, что минимум 5 суток получишь, а ты получаешь 10! Я получил 10, а потом еще 10. И в течение этих всех суток в ШИЗО получил еще 3 взыскания. Это лишение большой передачи, большого свидания, лишение малой передачи и малого свидания. Но в совокупности ты имеешь уже 5 взысканий. И когда ты выходишь [из СИЗО. — РС], тебе сразу скажут, что ты не встал на путь исправления, и твои шансы на амнистию мизерные. А главное, что ты уже имеешь 5 нарушений, и ты уже кандидат, чтобы тебя не просто в ШИЗО отправили, а в ПКТ. А помещение камерного типа — это вроде ШИЗО на 3 месяца, там уже постоянно живешь».
Что такое ШИЗО
«Я всю свою сознательную жизнь, думая, что ШИЗО и карцер — одно и то же, писал о ШИЗО «карцер». Думал, что люди не понимают, да я и сам не понимал. Там я понял, что это разные вещи.
Карцер — это легче. Карцер возможен в следственном изоляторе. А в колонии ШИЗО — штрафной изолятор. В карцере тебе дают матрас, белье, ты спишь в нормальных условиях. А днем все это забирается и кровать пристегивается. И ты весь день ходишь. А в ШИЗО ты спишь на голых досках, которые ровно в 9 часов опускаются и в 5 часов поднимаются. Ты должен быстро встать, пристегнуть, а дальше ходи так целый день.
Там маленькая скамейка, и высокая такая, ты на ней не поспишь. Глазок все время открывается, смотрят на тебя, спишь ли ты. Когда глаза закроешь, на тебя могут составить рапорт, что ты спал, и ты еще 10 суток получишь.
А там же нет информации, ты ничего не получаешь, нет радио, нет писем, газет, книг — ничего. Человека ты видишь, как в книге про графа Монте-Кристо: два раза пришли контролеры, и все. И баландеры приносят еду. Ты в итоге думаешь, как бы с кем покантачить, побыть, подумать, побыть с каким-то человеком.
Для меня самый близкий человек — это моя жена, я подумал, что нужно здесь ее иметь при себе. На отрезке трубы я штукатуркой нарисовал ее портретик, целый день ходил, с ней разговаривал. Но вечером должна придти проверка. Я подумал: они же явно увидят. И замазал немного свой портрет. Мне было понятно, что это жена, а им непонятно.
Потом я подумал, что все равно это не то. И из мякиша хлеба сделал фигурку жены. У меня была разноцветная зубная паста, я ее разрисовал. Получилась она в синих джинсах и розовой кофточке. И потом я с этой фигуркой разговаривал. Во время проверок это постоянно был такой захватывающий триллер: я ее хранил, прятал в полиэтиленовый пакетик, и ее ни разу не нашли. Хотя если бы нашли, могли бы сказать: «Непорядок», и получил бы еще 10 суток. Так один раз за эти сутки получилось, что нашли пыль в камере на полке. Хотя я только что полку протер, но тот ткнул пальцем, сказал: «Пыль», и я получил 10 суток.
Фигурку я сохранил в мыле. Я неопытный зэк, сюрприз для жены не очень удался. Как сохранил, так она и лежала. Я когда выходил, они все прощупали, но в мыло не додумались залезть. Но там она лучше выглядела, конечно.
Мне кажется, что Витольд Ашурок своей смертью сильно помог нынешним заключенным. Ведь после его смерти с ними начали более аккуратно обходиться. Мне рассказывали ребята, что в нашей колонии били политических.
Я стоял в тюрьме в кабинет начальника. Там была очередь на наказание и на распределение по отрядам. Туда заводят людей: одному 10 суток, другому распределение в камеру. Оттуда такая ругань доносилась, так кричали на людей, что под пожилым мужчиной, который возле меня стоял, лужа образовалась. Человек обмочился только потому, что слышал, как там кричат. А там кричали: «Ты чего приехал в нашу зону! Ты что тут собираешься?!» Потом выводят оттуда бледного человека, и через окно мы видим, что его сразу в ШИЗО.
Там я узнал, что, оказывается, в белорусской армии на гауптвахте условия еще хуже. Почему мы сейчас спрашиваем, почему армия оказалась не на той стороне, как ожидали митингующие? Потому что там иначе невозможно, там муштра как в прусской армии. Там невозможно даже мечтать о тех условиях, которые в тюрьме в ШИЗО есть».
Как узнали о войне
«Каждое возвращение от адвоката — и на тебя сразу град вопросов: «Что там? Как там?» Ведь это маленькая возможность узнать о событиях на свободе. В изоляторе ты ничего не получаешь, там информационная блокада.
И вот так я вернулся от адвоката и говорю: «Вот мы сидим здесь, а уже война началась». И люди: «Не может быть!» Но подумали, что это все же движение, что сейчас уже что-то будет, не может быть, что это просто так пройдет. Это была трагическая надежда, но связанная с тем, что какое-то развитие началось.
Украина стала главной новостью, таким трендом для всех там. Многие там говорят, что украинцы борются за всех нас. В том числе за тех, кто там сидит.
Я в тюрьме из «Советской Белоруссии» узнал, что погибли наши белорусы, и среди них Василий Парфенков. Как журналист я его встретил еще юным парнем, во время первых разгонов Куропат, когда строили кольцевую. Он тогда участвовал в борьбе. Потом на моих глазах подрос, начались проблемы у него, его и сажали, и отправляли в ШИЗО. Я общался с ним, но потом он исправился, нашел себя, поехал в Украину, боролся за независимость и там погиб. Считаю, что этот парень — герой. И с тяжелой судьбой. Мы там очень радовались, когда БТ показывало, что есть белорусы, которые встали на сторону Украины».
О помиловании и освобождении
«Вдруг ставится условие, что я должен уехать. Я тогда ставлю условие, что я уеду только вместе с женой, если она согласится. А она тогда попала в больницу. Мне удается ее уговорить. В колонии меня вызывают в штаб и говорят: «Жди освобождения».
Я мечтаю, как это все будет происходить. И наконец утром это начинает происходить. Вся процедура повторяется с проверками, еще пристальнее. Не пропускают ни одно письмо, которое у меня было, ни одну страницу, любой текст написанный — ничего не пропускают. Мне пришлось все уничтожить своими руками, потому что мне сказали: «Либо ты их уничтожаешь, либо мы выбрасываем и кто-то их прочитает».
Только с вещами я выхожу, меня ведут коридорами, начальник колонии со мной идет. Меня приводят в маленький узенький коридорчик. Вдруг я вижу женщину-сотрудницу. Говорят: «Стойте, слушайте». Она таким торжественным голосом начинает зачитывать акт о помиловании.
Я был этому рад, потому что прошение я подписал, но не подписал признания. Я так и сказал сотруднику прокуратуры, который приехал меня просить написать прошение, что я не признаю себя виновным, поэтому какое прошение. Он сказал: «Пишите без признания». Я написал, и оказалось, что «он» подписал. Правда, когда попросил показать мне подпись Лукашенко, мне сказали: «Там все нормально». И не показали.
Потом последняя контрольная проверка: «Ваше имя, фамилия, год рождения, когда был суд». Я все отвечаю. И он мне говорит: «Вы свободны». И предоставляет бумажку-справку об освобождении. Написано в конце, что я освобожден по помилованию.
Мне точно известно, что у нас в колонии трем людям предлагали писать прошение, я в их числе. Один человек согласился и признал вину. Я согласился, но не признал вину. Но еще есть третий, Николай Попека из Брестской области, который полностью отказался. Сказал, что ему осталось 3 месяца и он готов досидеть.
Я не чувствовал стыда за то, что я подписал. Я еще как раз узнал, что жена попала в больницу, и если бы я был дома, была бы ей помощь. Но даже и без этого я бы подписал, потому что я не вижу здесь большого компромисса. Лучше на свободе, чем ты там будешь. Но я уважаю его выбор, это супермужественность, молодец. Он так решил и стоит на своем. Но я не осуждаю того, кто подписал и признал свою вину. Среди наших ребят-единомышленников, которые с желтой биркой, есть и те, которые признали свою вину. Но у них одна ситуация, у меня другая. Я как журналист работал, чего мне признавать вину?»
Почему не уехал раньше и почему уехал сейчас
«Я сознательно не хотел уезжать. Я говорил так: я мог уехать еще в 90-е годы, когда я ездил на какие-то журналистские семинары в Америку, в Англию. Я мог давно уехать, попросить убежища. Но это был мой осознанный выбор, что я должен быть здесь, в Беларуси, на своей Родине, здесь иметь корни, детей, внуков. И до последнего я стоял на этом. И только аргументы, что мой отказ может привести к тому, что другие мои коллеги не выйдут, убедили меня. И второй аргумент, что задержание может превратиться из полутора лет в больший срок. Это подействовало, и я все же принял решение согласиться и уехать».
«Напрасно ли мы сидим»?
«У меня впечатление, что на свободе больше прячут мысли, чем там в неволе. Мы ходим, у нас желтые бирки, мы такие. А в неволе, если ты будешь проявлять себя, тебя с работы уволят, и реально это происходит. Многие у меня там спрашивали: «Напрасно ли мы там сидим? Неужели вы думаете, что напрасно?» Я всегда отвечал, что нет, не зря. Только кто-то думает, что это все произойдет гораздо раньше. Я не из их числа. Я думаю, что это произойдет позже. Может, еще пройдет целый цикл десятилетний. Потому что не решаются такие проблемы за рубежом. Из-за рубежа можно помочь, способствовать. А все решается там».